Почетный профессор СмолГУ Вадим Баевский вспоминает о своей встрече с Пастернаком

Почетный профессор СмолГУ вспоминает о своей встрече с поэтом.

Судьба Пастернака была нелегкой. Так уж у нас в стране заведено: при жизни недодать, а после смерти - «засахарить». Талантливый, выдающийся поэт оказался под колесами мощного государственного аппарата. В народе эта травля называлась так: «Пастернака не читал, но осуждаю!» И тогда школьный учитель Баевский написал своему кумиру письмо со словами поддержки, а заодно отправил пламенное послание в редакцию журнала «Знамя»...

- Как-то раз вхожу я в свой кабинет и на столе у окна нахожу письмо. Смотрю на обыкновенный серо-голубой конверт и не верю своим глазам. Широкий, крупный, размашистый почерк и обратный адрес: от Пастернака Б. Л. Еще не открыв конверта, даже не дотронувшись до него, знаю: в нем не письмо. В нем слиток счастья, который предопределит многое в моей жизни. Запираю дверь и читаю:

«Дорогой мой Баевский!

Не знаю Вашего имени-отчества и потому простите мне такой род обращения. Благодарю Вас за доброе отношение, благодарю за очень лестную, хорошо, интересно написанную статью. Вы не поверите, Вам это покажется неправдоподобным, что, зимуя на даче и почти не бывая в городе, я предоставляю обстоятельствам самим складываться, как они хотят. Ни я, ни кто-нибудь вместо меня не явится в «Знамя». Судьба Вашего письма неизвестна и останется неизвестна мне. Должен сказать Вам, что мое отношение к современности, мои убеждения везде известны. В согласии с ними ко мне относятся не только хорошо, но необъяснимо много прощают. Это я к тому, чтобы Вы не считали меня несправедливо обойденным, чтобы Вы не полагали нужным и возможным защищать меня. Допущение, будто наш порядок заведен навеки и это никогда не изменится, есть отрицание истории, насилие над духом более ощутимое, чем физическое порабощение. В такой внеисторической безвоздушности едва мыслимо прозябание и совсем невозможно и не нужно искусство, которое творчески именно и зарождается в сознании и чувстве того, что все меняется, пока оно живо, и никогда не перестанет изменяться.

Я не скрываю своего отрицания того, что каждый день утверждается в газетах. При этих условиях то, что я остался цел, живу и искушаю Вас своею ересью - едва оценимая, неизреченная милость. Напечатанные в «Знамени» стихи - часть тех новых, которые я написал в последнее время. Как-нибудь я пошлю их Вам. Еще раз сердечное, сердечное Вам спасибо.

Желаю Вам счастья. Ваш Б. Пастернак.»

Это письмо пришло осенью 1956 года, а в январе 1959-го я предпринял паломничество к Пастернаку - поехал на его московскую дачу в Переделкино. Местоположение зимней дачи поэта я по рассказам представлял только приблизительно. От станции по направлению движения поезда вело широкое шоссе со следами многочисленных автомобильных колес. Около трансформаторной будки надо было свернуть направо на пешеходную дорогу. А дальше... Дальше искать и спрашивать. Подойдя к трансформаторной будке, я замер: проселок был покрыт сплошным снегом, на котором виднелись чьи-то следы. Странным образом они привели меня прямо к красивой двухэтажной шоколадного цвета с застекленными верандами даче Пастернака. Когда я вошел на большой участок, меня увидела пожилая женщина. Я объяснил, что приехал повидать Бориса Леонидовича.

- По утрам он работает и никого не принимает, мы его не беспокоим. А вы с ним договаривались?

- Нет. Что ж, тогда я уйду.

- Подождите, я скажу Борису Леонидовичу.

Позже, когда я стал изучать его жизнь и творчество, узнал, что в это время он работал над пьесой «Слепая красавица».

А потом на крыльце появился человек, очень похожий, судя по фотографиям и рисованным портретам, которые я видел в книгах, на Пастернака. «Его младший брат или старший сын», - подумал я, хотя не имел понятия, существуют ли они в природе. Приготовленные извинения застряли в горле, я боялся ошибиться. А он стоял на крыльце с непокрытой головой, в серой рабочей куртке. Пауза затягивалась.

- Что же вы стоите? Входите. Ведь я могу простудиться.

Я понял, что это все-таки Пастернак. В сенях я стал сбивчиво говорить о том, как люблю его и его стихи. Никаких слов поддержки не произносил, они прозвучали бы фальшиво. Так мне казалось.

- А я вас как-нибудь знаю? - спросил он, пристально вглядываясь в мое лицо.

Я сказал, что он со мной никогда не встречался, только вот два года тому назад я писал ему по поводу его стихов в «Знамени». И здесь он поразил меня снова.

- А, Баевский, Баевский!

Я не назвал своей фамилии. Пастернак ее сам вспомнил. Настороженность, напряжение как рукой сняло. Я был на седьмом небе от счастья!

- Это теперь вокруг меня много народу, а тогда совсем не было, и ваше письмо было мне дорого.

Чуть позже я сообразил, что мое письмо было единственным откликом, полученным Пастернаком на публикацию в «Знамени». Пастернак проводил меня в довольно большую комнату на первом этаже, столовую или гостиную, извинился, сказал, что напряженно работает и много времени уделить мне не сможет. Теперь я знаю, что попал к поэту в то время, когда здоровье его было окончательно подорвано.

Он на несколько минут оставил меня, кинулся в глубь дома, прибежал с десятком или дюжиной изданий «Доктора Живаго» на разных языках и картинно, с видимым удовольствием, разложил их передо мной по периметру всего овального стола.

- Вы не представляете себе, - сказал он мне, - что сейчас делается во всем мире. Мои книги выходят в издательствах, выпускающих классику. До меня далеко не все доходит...

Вошла Зинаида Николаевна, жена Бориса Леонидовича, я был ей представлен. Снова Борис Леонидович упомянул мою статью 1956 года. Скоро Зинаида Николаевна оставила нас вдвоем. Разговор неизбежно коснулся остервенелой травли последнего времени.

- Я очень рад, что сам остался цел и дом вот цел, но в смысле денег, гонораров пока неясно. Мне ничего не платят, с афиш сняли мое имя, в Гослитиздате делают вид, что меня не знают. Хотят меня поставить на колени.

Пастернак имел в виду афиши тех театров, где в его переводах шли пьесы иностранных драматургов. От его постоянной денежной поддержки зависели судьбы не меньше чем десяти человек, в том числе репрессированных друзей и их семей, малознакомых и иногда вовсе незнакомых людей. Он опекал Нину Табидзе, жену замечательного грузинского поэта Тициана Табидзе, друга Пастернака, ставшего в роковом тридцать седьмом жертвой Сталина и Берии. А также сестру и дочь Цветаевой.

Из «Охранной грамоты» я знал, какое большое место в духовном мире Пастернака занимает Рильке. У меня был томик его стихов, изданный в ГДР, я учил его наизусть и переводил на русский язык, восприняв любовь к нему у своего любимого поэта. Я сказал Пастернаку об этом и добавил, что привез ему в подарок книгу Рильке и свои переводы, разумеется, неизданные.

- Рильке у меня есть, - сказал он и сделал отстраняющий жест, а переводы взял, прочитал их тут же, при мне, и сердечно похвалил:

- А знаете, это хорошо.

Я все время помнил, что оторвал его от работы, и сидел как на иголках. Когда я поднялся, он стал благодарить меня за внимание и извиняться, что не может продлить встречу.

- Вы обязательно должны меня простить. Мне очень приятно было бы больше поговорить с вами, но я жертвую удовольствием для работы.

Через двенадцать дней после моей встречи с Пастернаком его схватили прямо на улице в Переделкине, затолкали в машину и отвезли к генеральному прокурору СССР Руденко. Он пригрозил, что на основании перехваченных писем против Пастернака и его близких будет возбуждено уголовное дело. В окружении Пастернака предполагали, что именно после этого потрясения он заболел раком...

СПРАВКА «РП»

Вадим Соломонович Баевский (родился в 1929 году в Харькове) - российский литературовед и критик, педагог, публицист, поэт, историк, теоретик литературы, писатель, переводчик. Заслуженный деятель науки Российской Федерации, почетный профессор СмолГУ. Автор оригинальных исследований о творчестве Пушкина, Некрасова, Блока, Бориса Пастернака, Твардовского, Рыленкова, Давида Самойлова. Вадим Баевский создал смоленскую филологическую школу по исследованию историко-культурных связей русской поэзии и теории стиха.