Вопрос, конечно, интересный: «Отчего Твардовский пил горькую...»

Фраза, вынесенная в заголовок, взята в кавычки, поскольку вырвана из контекста (сам текст тоже приведу, но попозже). А почему вопросительный знак не поставил? Так давайте спросим себя, нужен ли он. Как-то так получилось, что в этом «нетактичном» вопросе все нам ясно-понятно. В общих чертах. И нечего тут смаковать, рыться в ... В общем, нечего! Но что, собственно, ясно? И откуда эта ясность к нам пришла? Появился вдруг у меня повод задуматься над этим.От «попоек» до «запоев»

В середине октября в Смоленске побывал и выступил с лекцией в нашем университете Джеффри Хоскинг (1942 г. р.) - академик Королевской академии наук Великобритании, профессор Лондонского университета, почетный доктор Института Российской истории РАН. Почему вдруг столь авторитетный ученый заглянул к нам - после выступлений в Берлине и Москве?

Где-то за месяц перед этим, при посредничестве дочери Твардовского, получили мы статью лондонского профессора «По праву памяти: Александр Твардовский и культурный кризис послесталинской России» - для публикации в очередном сборнике Твардовских чтений (эта статья и легла в основу выступлений мистера Хоскинга на континенте).

В письме Валентина Александровна сообщала, что профессор работает над «книгой о 60-х гг., ключевой фигурой которых он считает А. Т. <... Взгляд со стороны всегда интересен». Мало сказать интересен, я был поражен, насколько не просто иностранец - но англичанин (не эмигрант, не «ближнее зарубежье») - свободно владеет «великим и могучим», насколько глубоко он «в материале». Иные наши ученые, пишущие о Твардовском, право, могут позавидовать. (Позднее выяснилось, что даже с большинством сборников Твардовских чтений Джеффри Хоскинг познакомился - и не где-нибудь, а в самой крупной в мире Британской национальной библиотеке!).

Под этим впечатлением не сразу разобрался, что меня смущает. Вроде бы все точно излагает автор: «У Александра Трифоновича была трудная молодость: раскулачивание семьи, вынужденный отказ от них, арест близких друзей и коллег, угрозы собственного ареста, смерть маленького сына, военная жизнь, отчасти на фронте. В сущности, его трагедия была трагедией целого творческого поколения, можно сказать даже целого народа. Ведь все слои населения прошли огромные потрясения: коллективизацию, массовый переезд из деревни в город, террор, Гулаг, отечественную войну, послевоенную бедную жизнь. Можно даже говорить о психической травме целого поколения».

Профессор явно на стороне Твардовского, постоянно подчеркивает его огромные заслуги не только в литературе, но в культуре, истории Советского Союза и России. В отличие от многих наших ученых и неученых критиков королевский академик утверждает, что «Твардовскому удалось перебороть свои «утренние ужасы» и свои попойки». Благодаря воспоминаниям загорьевского детства, воспитанию в семье и, особенно, репрессированному отцу.

Эти деликатные «попойки» в устах ученого англичанина вызвали у меня невольную улыбку. Валентина Александровна в ответном письме профессору поправила его: «Попойки» - это не про А. Т. Здесь нужно иное слово: страшное и жестокое: «запой». Это замечание профессор учел, и в стенах бывшего Смоленского пединститута, который поэт покинул 85 лет назад, не раз звучали эти самые «запои». Ну как, дескать, не запить, когда нескончаемые «травмы», гонения, когда у всего народа «психический недуг».

Другие замечания дочери поэта в этот раз в основном остались за чертой. Приведу здесь лишь несколько фраз из письма Валентины Александровны для общего представления о сути этих замечаний: «Годы молодости А. Т. характеризуются не только репрессиями, но и подъемом духовных сил общества, верившего, что строит социализм, бескорыстным энтузиазмом строителей, героизмом и жертвенностью во имя идеалов... От этих общественных настроений, отразившихся в нашей литературе и искусстве, А. Т. не остался в стороне. Именно это, как и вера в свое призвание, любовь к литературе, помогло ему выстоять в жизненных испытаниях. А память об отце оставалась у А. Т. до конца жизни горькой, хотя он и любил его, и от юношеского максимализма в его оценке быстро отрешился».

«Раздвоенность сознания»

Была предварительная договоренность, и сразу по его прибытии на родину «первого поэта России» мы встретились с профессором Хоскингом. Несмотря на высокие ученые степени и звания и наперекор имевшемуся у меня представлению о специфическом британском снобизме, профессор оказался простым в общении, доброжелательным человеком. Знатоком русской истории, культуры - интересным собеседником. Не было ни малейшего языкового барьера.

И все же вот на этом месте - на упомянутом В. А. Твардовской «бескорыстном энтузиазме строителей, героизме и жертвенности во имя идеалов», на «счастье» быть со всей страной в ее трудном пути - здесь была некая препона.

Перечитав гору литературы о Твардовском (увы, мы столько «чернухи» сами про себя написали!), профессор «не увидел» однозначного свидетельства самого А. Т. в собственноручной его «Автобиографии»: «Эти годы учебы и работы в Смоленске навсегда отмечены для меня высоким душевным подъемом. Никаким сравнением я не мог бы преувеличить испытанную тогда впервые радость приобщения к миру идей и образов, открывшихся мне со страниц книг, о существовании которых я ранее не имел понятия. Но, может быть, все это было бы для меня «прохождением» институтской программы, если бы одновременно меня не захватил всего целиком другой мир - реальный нынешний мир потрясений, борьбы, перемен, происходивших в те годы в деревне». Это как раз тогда, когда семью Трифона Гордеевича сослали на Северный Урал.

Как это поэт мог быть счастлив и «захвачен» такими переменами в деревне?! Профессор изучил воспоминания братьев поэта - Ивана и Константина, они «свидетельствуют» о «неотмолимом грехе» отказа от семьи и муках совести поэта до самых последних его дней.

Вот тут я скажу вещь, которая возмутит сегодняшних поборников семейных устоев: Твардовский не мучился совестью. А если и мучился, то «стыдом за своих либо опасением чего-то стыдного» (дневник А. Т., 12.11.1943 г., Смоленск). Увы, у него были основания так писать. Чтобы понять, надобно ощутить пульс и дух того времени - и весь трагизм неразделенной любви поэта к родной семье. Он хотел бы гордиться ими.

В поздних дневниках поэта мне встретилась запись, смысл которой я сразу не понял. Он сожалеет о знаменитой строчке из «братского» стихотворения «Где ты, брат? На каком Беломорском канале?». Строчку эту толкуют обычно как упоминание о «репрессированной» доле (Кости, а не Ивана, как на уроках сегодня поясняют. В то время семья ничего не знала о судьбе старшего брата). Мол, политзаключенные канал строили, чуть не в кандалах. Но Беломорканал в год написания стихотворения (1933) был превознесен везде как грандиозная ударная стройка - в ряду Днепрогэса, Кузнецка, Магнитки, Комсомольска-на-Амуре и многих других. В газетах, книгах и поэмах воспевался трудовой подвиг самоотверженных строителей. Получалось, что «брата» поэт невольно причислил к героям. А братья-то его и отец как раз бегали с «трудового фронта». Так получилось, что третий уход «свободолюбивых» (их никто там не охранял) братьев из леспромхоза в Парче совпал с началом публикации в журнале «Молодая гвардия» романа Островского «Как закалялась сталь». Вспомните, как на героическом строительстве узкоколейки в Боярке ровесник Ивана Твардовского бросил на стол комсомольский билет, не желая работать в таких условиях (в разы худших, чем в Парче) и подыхать от голода, холода и тифа. И как этого «шкурника» горячие комсомольские головы предлагали... расстрелять. Нет, его отпустили, запятнав всеобщим презрением. И в наше-то «застойное» время этот тип симпатий не вызывал, а Твардовский и вовсе жил «тогда еще». Он один из всего семейства был... как Павка Корчагин. Но, в представлении английского профессора, это, очевидно, и являлось «психическим недугом». Словом, консенсуса у нас не случилось.

Но чего требовать от человека с иной ментальностью, если младший современник Твардовского, пригретый «Новым миром» (еще до «Чонкина») Владимир Войнович не мог понять: «Как можно любить власть, которая раскулачила, сослала в Сибирь(?) его отца и старшего брата? Я не осуждал Твардовского, - продолжает он, - просто пытался понять, но мне это не удавалось. Раздвоенность сознания помогала ему до поры до времени существовать в относительном мире с советской системой, но разрушала его. Свои сомнения он, подобно Шолохову или Фадееву, глушил водкой, и чем дальше, тем чаще выпивки в кругу друзей заканчивались уходом в одинокий запой» («Автопортрет»).

Итак: «травма», «психический недуг», «раздвоенность сознания» - все от раскулаченной семьи. Итог один - запой.

«Последняя ступень»

Эта схема повторяется с завидным постоянством, и уже где-то в подкорке у нас отложилась. Многие считают, что автор ее - Солженицын: в своем «Теленке» он многократно с ханжеским сочувствием живописует «слабость» Трифоновича - все от той же «травмы», даже «травм». Хотя о «недуге» Твардовского доверительно рассказывали слушателям всяческих «закрытых» курсов партийные лекторы аж от самого ЦК. Это было еще при жизни впавшего в опалу редактора «Нового мира». «Информация» носила характер совершенно дикой, непуганой клеветы на народного любимца. Из каких мутных источников ее черпали?

Не где-нибудь - у «совести» предперестроечной поры писателя Солоухина встречаем характернейший «перл» (и таковых сотни!) середины 1970-х:

«... В то самое время, когда поэт <Твардовский воспевал(!) коллективизацию, его родители мучились и гибли(!) на Беломорканале(!!!). ... Рассказывают(!), что ему разрешили(!) съездить на Север и разыскать(!) родителей. Отца он уже не застал в живых(?!), там(?) быстро перемалывали людей, а мать нашел всю во вшах, чуть живую от изнурения и голода(?!). И еще непонятно многим, спрашивают еще, отчего Твардовский пил горькую. Совесть у него болела всегда, но тайно».

И это не «старухи» Высоцкого «разносят», а суперинтеллектуальный герой толстого романа «Последняя ступень» - «известнейший фотограф» (прототип - художник Илья Глазунов)... Мало сказать, что это вранье от первого до последнего слова - это взгляд как раз через дырку, проковырянную в общественной уборной. И до сих пор подобное приходится слышать. Особенно обидно - здесь, на «малой родине».

Недавно у родителей Твардовского минули юбилейные даты: Марии Митрофановне в 2018-м исполнилось бы 130 лет, а у Трифона Гордеевича нынче - семь десятилетий со дня кончины. Умер он вовсе не безымянным ссыльным, перемолотым на неведомом ему Беломорканале, не дождавшись «неотмолимого» сына. Тот как раз при первой возможности (в 1936-м) родных из уральской ссылки вывез (они, кстати, там вовсе не бедствовали (см. И. Т. Твардовский. «Родина и чужбина»). Трифон Гордеевич пережил войну и скончался в августе 1949 года от рака - в квартире на Запольном переулке, которую выхлопотал А. Т., в кругу семьи. За год перед этим, когда болезнь дала о себе знать, Александр забрал отца в Москву и сделал все, что можно, для его спасения. Об этом вспоминает в одном из писем В. А. Твардовская (опубликовано в 13-м сборнике Чтений). Хоронили раскулаченного несостоявшегося «жителя» кузнеца Гордеича, что называется, всем городом, со всеми возможными по тем скудным временам почестями (см. статью Гелика в 3-м сборнике Чтений). За мощным «ЗИСом», в кузове которого стоял гроб, вслед за родственниками двигалась областная и городская партийная, комсомольская и хозяйственная верхушка. Возле дома и весь немалый путь от Запольного до Братского кладбища играл военный оркестр - без малого сорок музыкантов. Были поэты и писатели из Москвы, речь над гробом держал первый секретарь обкома Попов, возглавлявший в годы войны партизанское движение на Смоленщине. К могиле было не подступиться из-за огромной толпы на просторном тогда еще Братском кладбище, люди плакали. Все это была дань сочувствия и уважения земляков первому советскому поэту Александру Твардовскому.

Вот этого поэт должен был стыдиться и болеть совестью?! (На днях как раз мне стало стыдно. Давно не заглядывал, а тут «по дороге» завернул вдруг на могилу родителей Твардовского (они под одной плитой) - досадуя, что без цветов. Нет, идти надо было с граблями, лопатой, мешками для мусора, краской... Ну, теперь уж до весны.)

В дневнике Александр Трифонович, оглядываясь в минувшее, с чисто мужицким удовлетворением заключает, что честно он тянул свой воз. Дай бог любому из нас так подбить итоги. А что «пил горькую»... Случалось. И мучился, и боролся с этой «слабостью», с этой болезнью, особенно в последние годы. И, конечно, «преодолевать» всегда помогала семья. Но не семья Трифона Гордеевича, а своя собственная (жена, дочери), которой он любовно гордился.

Статью Дж. Хоскинга, а также историю пребывания семейства Твардовских в «ссылке» вы можете прочитать в 13-м сборнике Твардовских чтений, презентация которого состоится 19 декабря в областной библиотеке имени Твардовского (внимание: дата открытия Твардовских чтений в этом году изменилась!)

Петр Привалов, редактор-составитель сборников Твардовских чтений